Федор Крюков. БЕСПОКОЙСТВО

Экономной рысцой трусит желто-пегая лошадка, подрагивает сутулая спина извозчика, и выше ее мерно качается, утверждая что-то несомненное и грустное, круглая облезлая шапка. Шапка тяжелой глыбой придавила к согнутым плечам небольшую головку, и чуть видно из-под нее худое заветренное лицо с крошечным носом, крошечными глазками и маленьким черным пучком на подбородке.

Пусть и безлюдны улицы, обычно шумные, а сейчас – под утро – странно безмолвные, как таинственные ущелья. Темны огромные дома. Поскрипывает снежок под полозьями. Ласково пощипывает лицо морозный воздух.

– Калужский или рязанский? – от скуки спрашиваю я извозчика.

– Калуцкой. А вы как узнали?

– По спине видать.

И мы снова погружаемся в дремотное молчание. Мирно шуршит рысца лошадки, скрипит снежок, темными стеклянными глазами глядят безмолвные каменные громады, где-то далеко звонит колокол. По панели солидно шагает одинокая тяжелая фигура в бобровой шапке и длинной шубе.

– Поздненько батя возвращается, – не без иронии вслух замечаю я.

– Никак нет, это – к заутрене… – сжатое в кулачок коричневое лицо возницы в бок оборачивается ко мне: – сейчас зазвонят вот тут, у Михаил-Архангела.

Из ущелья выпрыгиваем на площадь. Возница приподымает круглую глыбу над плечами и крестится на темную церковь, мимо которой трусим мы рысцой.

– Михаил-Архангел, – говорит он, надвинув снова глыбу на плечи. И помолчав, прибавляет: – Воин небесный… Читал я о нем книжку.

Я предпочел бы услышать от него что-нибудь из круга его непосредственных житейских впечатлений и интересов, чем о воине небесном, – книжки самому немножко надоели, а от настоящей, некнижной жизни отгорожен стенами обыденной суеты. По спине, по плечам, по всему – даже по этой облезшей круглой глыбе, придавившей маленькую голову, чувствую, что здесь должны быть сведения о жизни – и именно о современности – самые подлинные, непосредственные, не газетные, – значит, особенно веские и ценные. А он – о книжках…

Ну, пусть книжка.

– Диковинное дело, какие войны были, – коричневый игрушечный профиль снова виден мне: – ведь духи… чего бы им воевать? А бились промежду собой, как бы и мы, грешные… добрые духи Бога и злые духи…

Он для проформы помахал кнутом над спиной лошадки и снова обернулся ко мне:

– И какие войны! Ежели бы нынешня в те времена земля была и нынешнее устройство, то и не осталось бы камня на камне от этих ударов!.. [Воля] Бога, как он бил своим мечом божьим!..

Крутит  головой в восхищении.

Сворачиваем опять в ущелье с каменистыми стенами, с бледно-зеленым золотом огней.

– Как это понять? – жестикулируя кнутом, спрашивает мой собеседник: – написано – духи… И стал он их бить мечом по головам… Духи… и с головами… какие же у них головы должны быть? А до такой силы удары были, что – сказано – будь бы нынешнее устройство мира – елистричество, дворцы, мосты, трамваи, броненосцы, – ничего бы от этого не уцелело… под один итог!…

Я бессилен прийти на помощь его недоумениям, – по части духов познания мои ничтожны, да и холоден каr-то к вопросу о них. Занимает меня больше мысль, чем еще, какими вопросами бывает занята эта маленькая голова под тяжелой шапкой.

– Много читаешь, друг? – спрашиваю.

– Не-т! Да где же, некогда. Дня и ночи покою не знаешь… Целые сутки не спишь иной раз, – на козлах подремлю и опять за работу… Лошадь вот одну поставил, другую запрег…

Прежний, возвышенно-философский тон его речи незаметно переходит в лирический, ближе к земле и ее более понятным битвам. Вздыхает мужичок и пробует сдвинуть на бок облезшую глыбу.

– Семья у меня большая, а жизнь деревенская трудная… Все собрать как-нибудь хочешь, где же читать… Перезабыл все… Шесть детей! И все – девьё больше…  четыре девушки. Двух замуж выдал, третьей – восемнадцатый доходит…

Он с грустным хвастовством мигает мне своим пучком на подбородке.

– А мальчонки – они у меня, видишь, последние, помочников-то и нет… Старшему четырнадцатый…

– Учил?

– Отдам. В Москву отдам, в колбасную.

– А грамоте?

– А грамоте – зиму одну походил. Только. И стал читать хорошо, ну – бедность наша, отдал учиться в колбасную… К зятю. У меня зять приказчиком в колбасной. И девчонку малую ему отдам – за детьми глядеть…

И как будто вопрос о трудностях и тесноте жизни не стоит больше продолжительного внимания, мой возница опять возвращается к рассуждениям более возвышенного порядка.

– Вот, господин, хочу я все спросить у кого-нибудь… Ну, хорошо, добрые духи Бога одолели, извергли в преисподнюю злых духов, – почему же нынешнее время такое?

– Какое?

– А вот какое. Дьявол, когда сила его не взяла, стал придумывать разные хитрости и мудрости… Тут тебе и трамвай, и елекстричество, и например, как под водой плавать, и еропланы всякие… Разные хитрости к концу света выдумал… А жить-то как стали? Бога-то, ведь, забыли!..

Последние слова он произнес пониженным голосом, как бы по секрету.

– Леригию оставляют! – подтвердил он тверже: – и насчет Бога пошло – без внимания, – вот какой народ нынче… Взять хоть зятька моего, – ничего, парень самостоятельный, твердый, смирный, – а уж скоромное нынче без разбору лопает… Да это уж полбеды, а вот насчет леригии… Осенью ехал я из деревни, ну заехал к ним, поночевал. Окружили они меня – человек их двадцать там, у одного хозяина живет, а хозяин – богобоязненный человек, он этих пустяков не уважает!..

Мужик погрозился кнутом на фонарь.

– Окружили они меня, до одиннадцати часов ночи не дали уснуть, спор у наc промежду себя зашел. Я им – про Бога, а они: какой Бог? откуда и зачем? что я заработал – то и есть, а Бог мне так ничего не даст… и не поможет… «Нет, дескать, ничего, – какой там Бог»?.. Там такие слова – волос дыбом становится… – Ну, а природа? – «Да и природы никакой нет»… Вре-ешь!..

Голос моего собеседника внезапно окреп и грозно нахмурились брови на маленьком, коричневом лице.

– Вре-ошь! Природа есть! Кабы тебя отец с матерью не сделали, как бы ты на свет появился?.. Смеются. – Природа есть! – говорю: – и должон быть у ей Великий Хозяин… Ведь отколь-нибудь это же все явилось?

Он помахал кнутовищем в воздухе, – из ущелья мы выехали на набережную, и лежала перед нами в огнистом золотом ожерелье немая, замерзшая Нева.

– Может, тысячу аль две лет назад ничего этого не было, а вот сейчас есть, как же ты можешь говорить: нет Бога, нет Великого Хозяина?

Он победоносно поглядел на меня и с сожалением усмехнулся. Помолчали.

– Ну, и зятек мой тоже туда… Говорю ему: – ах, Ми-и-ша! не думал я от тебя этого, дитенок? И как ты мог так сказать? Никогда я от тебя этого не думал, дорогой!.. И мальчонке своему наказал: – Вася, – говорю, – ежели и ты так-то будешь про Бога, то легче же мне помереть, чем слышать такие слова о леригии!.. – «Нет»,  – говорит, – «папаша, я так не буду… Я Бога боюсь»…

– Ну, а из тех кого-нибудь убедил, из спорщиков? Или нет?

Собеседник мой безнадежно махнул кнутовищем.

– Народ аховый! Был там один парень молодой… красивый такой… заступился. – «Вол-ки!» – говорит: «волки вы, зверье дикое! заели старичка! Разве ж можно так, по-зверски? А ну-ка у тебя язык отнимется, и руки, и ноги, как ты ответишь перед Богом, какими словами? Что скажешь? Бога нет? Нет, ты, старичок, на них не гляди, ты держись свово!..» Свово, – говорит, – держись!.. Красивый такой парень… А зятек мой ему: «Вот», – говорит, – «у него земли – одна душа, а ротов вот сколько… Ты бы», – говорит, – «ему путь показал, как бы еще душонку-другую накостить, а Бога-то он все равно не кинет»…

Опять усмехнулся мой мужичок – с грустью и сожалением…

– А про землю-то он верно сказал? – спросил я, прерывая длинную паузу.

Мужичок вздохнул, помахал кнутом над лошадкой и не очень как-будто охотно ответил:

– Про землю-то верно, – земельки одна душа… Трудно… Вот покою и не знаю, день и ночь на козлах… А тоже и о Боге беспокойно…

Он сдвинул свою облезшую шапку и, слегка подняв голову, поглядел не столько вверх, сколько вдаль, где в белой мгле терялась зыбкая лента белых и золотистых огней…

Ф. Крюков.

ОР РГБ Ф.656, К 1, №22. Беспокойство. 1902, б.д., 9 лл.

[Чернила, разборчивый почерк, на узких листах, с подписью в конце, текст как будто подготовлен для печати. Лл. 1–9.]

Расшифровал Михаил Михеев