Андрей Чернов. «ЗАСЕЛЕННЫЕ ХУТОРА»: ЕЩЕ ОДНА КУКЛА ОТ ШОЛОХОВА?

Во всех изданиях «Тихого Дона» про течение Дона читаем:

«Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего Азовского. Против Усть-Хоперской роднится с Хопром, против Усть-Медведицкой – с Медведицей, а ниже стекает многоводный, в буйном цвету заселенных хуторов и станиц».

И с абзаца: «Вешенская — вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица».

Так и в «черновой» рукописи (с. 42). И в «беловой», переписанной нешолоховским почерком (видимо, почерк жены; с. 48).

Описан путь Дона от Вешенской (с нее в 19-м началось восстание против красных) до Усть-Медведицкой (родная Крюкову станица, он здесь с серебряной медалью закончил гимназию).

Однако перечитаем еще раз концовку этого пассажа. «…Заселенных хуторов и станиц».

Можно предположить, что это диалектизм (в смысле ‘многонаселенных’), но словарями он не ловится. Если же это все-таки диалектизм (в смысле ‘многонаселенный’), то фраза становится почти абсурдной. Что, верхние станицы «малонаселенные»? Вешенская по течению выше, но покрупней Глазуновки. И Усть-Медведицкая (ныне город Серафимович) куда крупней станиц в нижнем течении Дона.

Видимо, ошибка в одной букве. Надо: «…ЗасОленных хуторов и станиц».

Речь о засоленных землях нижнего течения Дона.

Достаточно погуглить: «Солончаки на Нижнем Дону».
Первая же ссылка выдаёт такое:

«На Нижнем Дону ледовые явления носят нестабильный характер. … Кроме плавней, в дельте Дона встречаются крупноосоковые болота, луга сильного увлажнения, солонцы и солончаки, пески..».

Сделаем ряд выписок:

ТД, кн. 1. С. 196:
— То-то добришша, у вас ить там песчанзя степь.
— Супесь, по энту сторону лога — солончаки.

Крюков. «Жажда»:
– Ага, теснота! Когда-то дикие люди зверя промышляли, тем и кормились. И все на тесноту жаловались, пока умней не стали. Как вот и мы же… Разве это теснота? Это если бы с знанием разработать – тут миллионы! И будет время, в десять раз больше народу тут будет кормиться. А теперь посмотрите кругом: безнадежность! Это хлеб?.. Это травы?.. Что сделали мы с этой землей? Пустыню! Глина, солонец, медные плешины, сорная трава, все, как камень, твердые, неразбитые комья и – безвыходная зависимость от дождя. A его вовремя нет!

Крюков. «Мечты»:
– И даже с удовольствием. В стражники уйду. Месяц прошел – подай полсотни! А там, глядишь, какой двугривенный и набежит… А в моей земле какой толк? Солонец, глина, выпашь. Ржавь одна. В людях хлеб, а у меня хлебишко.

Крюков. «Шквал»:
– Так точно, ваше п-ство. Да у нас негде, позвольте доложить. Все запахано. Шпили, солонцы остались, но там земля клёклая. Свинец, а не земля… ничего не вырастет…

Крюков. «Ползком»:
Где-то затерялся тут человек, сжался, ушел в нору, сдавленный не теснотой жизни, а этой пространной пустынностью, оголенностью, стихийным надвиганием песков, солонцами, летним безводьем и непроезжими грязями осенними.

Крюков. «Четверо»:
шлепают босые ножки по твердому солонцу улицы…

И даже во второй книге «Поднятой целины» (наследие Крюкова перерабатывалось и тут):
«На Кавказе господь бог для чего-то горы наворочал, всю землю на дурацкие шишки поднял, ни проехать тебе, ни пройти. А вот зачем он нас, то есть гремяченских казаков, обидел, — в толк не возьму. Почти полтысячи десятин доброй земли засолил так, что ни пахать, ни сеять на ней извеку нельзя. По весне под толоку она идет, и то ненадолго, а потом плюнь на эту проклятую землю и не показывайся на ней до будущей весны. Вот и весь от нее толк: полмесяца хуторских овчишек впроголодь кормит, а после только по спискам за нами значится да всяким земным гадам — ящерам и гадюкам — приют дает».

…Но только наиболее вероятен другой эпитет. В «Гулебщиках, раннем рассказе Крюкова, казаки поют:

Погляди-ка, моя сударушка, ты в чистое поле:
Не белы-то снеги в чистом поле забелелися,
А забелелися дружка милого белые палаты…

Поэтому в оригинале могло быть: «…в буйном цвету забеленных хуторов и станиц».

Тут в песенном эпитете умещаются и нижнедонские солончаки, и белопенное кипение цветущих садов, и скрывшиеся под их сенью побеленные саманные курени.

Невозможен (ибо вне языка и вне поэтики) только один вариант: тот, что опубликован во второй части романа.

Перечитаем:

«Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего Азовского.
Против Усть-Хоперской роднится с Хопром, против Усть-Медведицкой — с Медведицей, а ниже стекает многоводный, В БУЙНОМ ЦВЕТУ ЗАБЕЛЕННЫХ хуторов и станиц.
Вешенская — вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица…»

То есть цвет Вешенской – желтый, цвет песка. А низовые станицы (после Усть-Медведицкой) – белые от цветения садов, от побеленных по весне хат, от мерцания меловых гор и солончаков. А если этот абзац писался (или переписывался) в 19-м, то это еще и цвет Добровольческой армии.

PS: Крюков иногда писал «б», как «С». При бисерном его почерке нижний кружочек буквы «б» часто «сдувался» (как воздушный шарик!) превращаясь в косой штрих. И буква напоминала прописное «С».

Целиком мою книжку «Федор Крюков. Запрещенный классик» читать здесь:
https://wp.me/p2IpKD-2AP